Майк из группы 'Зоопарк'. Продолжение следует...

'Он умер, когда мне было десять - возраст... не мемуариста, скажем так, - и сегодня, годы спустя, я, подобно прустовскому Марселю, с замиранием сердца слагавшему и сослагавшему 'своего' Свана, пытаюсь понять, что же все-таки это значит - 'мой отец, Майк Науменко'. Помню, как мне осторожно сказали о его смерти и осторожно, с оглядкой, дали 'побыть одному...' Совершенный вид одиночества - неумелая скорбь: он больше не будет клеить со мной самолеты, он больше не будет меня наказывать... И совершенное недоумение: зачем он это сделал? Он умер стремительно, словно улетел на одном из своих самолетов... а я остался - слагать, сослагать... Вероятно, к тем, кто внизу, под надгробиями и обелисками, надлежало б писать перевернутыми буквами, как это делают планшетисты. Но боюсь, что в практике эпитафий не зарегистрировано ни одного подобного случая. (Это я так подбираюсь к этике мемуариста.)
Двигаясь 'по направлению к отцу', я ревнив ко всему, что сегодня пишут и говорят о нем. Ревнив потому уже, что некорректные и недобросовестные 'мемуаристы' (вовсе не 'вспоминающие о Майке', а о себе 'выдающихся' напоминающие) попросту сбивают меня с дороги. И еще потому, что меня раздражает запоздалая прямота, этакая отвага постфактум. Я мысленно спрашиваю: 'Будь он жив, Вы смогли бы сказать ему то, что теперь о нем навспоминали?..'
В этой книге нет, - я надеюсь, что нет - мемуаров, написанных павлиньим пером. Нет в ней, - верю, что нет - заочных приговоров.
Мой отец, Майк Науменко, не был 'выдающимся гуманистом всех времен' или, скажем, каким-нибудь 'провозвестником'. Он был самим собой. Вот о нем и книга'.

Надорван корешок.